Потому что часто он бывает рядом со мной, хотя я его и не вижу.
Когда он невидимый, он ничего не говорит: так положено.
Когда он снова становится видимым, я спрашиваю его, что надо сделать, чтобы стать невидимым.
— Ну-у… — говорит он тогда. — Я тебе объясню.
И чешет в затылке.
— Это проще простого, — говорит он. И хмурит брови.
— Вот смотри, — говорит он.
Но в этот момент всегда что-то случается: гости, обед, телефонный звонок. Он никогда мне не объясняет до конца.
Я думаю, что мой папа может становиться невидимым только потому, что он может всё на свете. Значит, и быть невидимым тоже.
Когда он бывает невидимым, он становится и неслышимым. Иногда мнебывает от этого очень плохо. Тогда я брожу по комнатам, чтобыгде-нибудь на него наткнуться, забираюсь на стол, на подоконник.Никого. Или его нельзя даже почувствовать? А может, он просто ходитза мной по пятам?
Я хожу зигзагами, вдруг останавливаюсь, делаю шаг назад, подпрыгиваю. Никого.
Но иногда, когда он бывает невидимым, я все-таки могу его слышать. Я лежу в постели, очень тихо, в темноте.
— Мой папа здесь, — тихонько говорю я сам себе.
И тут я слышу, как шуршит его длинный черный плащ. Тогда мне становится холодно. Но я знаю, что со мной ничего не случится.
Тоон Теллеген. «Мой папа»
tellegen.ru/
@темы: ц
Когда б я уголь взял для высшей похвалы —Для радости рисунка непреложной,—Я б воздух расчертил на хитрые углыИ осторожно и тревожно.Чтоб настоящее в чертах отозвалось,В искусстве с дерзостью гранича,Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,Ста сорока народов чтя обычай.Я б поднял брови малый уголокИ поднял вновь и разрешил иначе:Знать, Прометей раздул свой уголек,—Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!Я б несколько гремучих линий взял,Все моложавое его тысячелетье,И мужество улыбкою связалИ развязал в ненапряженном свете,И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,Какого не скажу, то выраженье, близясьК которому, к нему,— вдруг узнаешь отцаИ задыхаешься, почуяв мира близость.И я хочу благодарить холмы,Что эту кость и эту кисть развили:Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.Хочу назвать его — не Сталин,— Джугашвили!Художник, береги и охраняй бойца:В рост окружи его сырым и синим боромВниманья влажного. Не огорчить отцаНедобрым образом иль мыслей недобором,Художник, помоги тому, кто весь с тобой,Кто мыслит, чувствует и строит.Не я и не другой — ему народ родной —Народ-Гомер хвалу утроит.Художник, береги и охраняй бойца:Лес человечества за ним поет, густея,Само грядущее — дружина мудрецаИ слушает его все чаще, все смелее.Он свесился с трибуны, как с горы,В бугры голов. Должник сильнее иска,Могучие глаза решительно добры,Густая бровь кому-то светит близко,И я хотел бы стрелкой указатьНа твердость рта — отца речей упрямых,Лепное, сложное, крутое веко — знать,Работает из миллиона рамок.Весь — откровенность, весь — признанья медь,И зоркий слух, не терпящий сурдинки,На всех готовых жить и умеретьБегут, играя, хмурые морщинки.Сжимая уголек, в котором все сошлось,Рукою жадною одно лишь сходство клича,Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —Я уголь искрошу, ища его обличья.Я у него учусь, не для себя учась.Я у него учусь — к себе не знать пощады,Несчастья скроют ли большого плана часть,Я разыщу его в случайностях их чада...Пусть недостоин я еще иметь друзей,Пусть не насыщен я и желчью и слезами,Он все мне чудится в шинели, в картузе,На чудной площади с счастливыми глазами.Глазами Сталина раздвинута гораИ вдаль прищурилась равнина.Как море без морщин, как завтра из вчера —До солнца борозды от плуга-исполина.Он улыбается улыбкою жнецаРукопожатий в разговоре,Который начался и длится без концаНа шестиклятвенном просторе.И каждое гумно и каждая копнаСильна, убориста, умна — добро живое —Чудо народное! Да будет жизнь крупна.Ворочается счастье стержневое.И шестикратно я в сознаньи берегу,Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,Его огромный путь — через тайгуИ ленинский октябрь — до выполненной клятвы.Уходят вдаль людских голов бугры:Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,Но в книгах ласковых и в играх детворыВоскресну я сказать, что солнце светит.Правдивей правды нет, чем искренность бойца:Для чести и любви, для доблести и сталиЕсть имя славное для сжатых губ чтеца —Его мы слышали и мы его застали.Январь — март 1937
