Пока читала, мне бросились в глаза и сам знакомейший одический тон, и что-то тяжеловесное в рифмах, и вся эта ровная, поля-колосья, советская риторика.
Может, кому-то будет интересно.
диалог Бродский: ...На мой вкус, самое лучшее, что про Сталина написано, это -
мандельштамовская "Ода" 1937 года.
Волков: Она мне, кстати, напоминает портрет Сталина работы Пикассо, о котором я
говорил.
Бродский: Нет, это нечто гораздо более грандиозное. На мой взгляд, это, может
быть, самые грандиозные стихи, которые когда-либо напи
сал Мандельштам. Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых
значительных событий во всей русской литературе XX века. Так я считаю.
Волков: Это, конечно, примечательное стихотворение, но все же не настолько...
Бродский: Я даже не знаю, как это объяснить, но попробую. Это стихотворение
Мандельштама - одновременно и ода, и сатира. И из комбинации этих двух
противоположных жанров возникает совершенно новое качество. Это фантастическое
художественное произведение, там так много всего намешано!
Волков: Там есть и отношение к Сталину как к отцу, о котором мы говорили.
Бродский: Там есть и совершенно другое. Знаете, как бывало в России на базаре,
когда к тебе подходила цыганка, брала за пуговицу и, заглядывая в глаза,
говорила: "Хошь, погадаю?" Что она делала, ныряя вам в морду? Она нарушала
территориальный императив! Потому что иначе - кто ж согласится, кто ж подаст?
Так вот, Мандельштам в своей "Оде" проделал примерно тот же трюк. То есть он
нарушил дистанцию, нарушил именно этот самый территориальный императив. И
результат - самый фантастический. Кроме того, феноменальна эстетика этого
стихотворения: кубистическая, почти плакатная. Вспоминаешь фотомонтажи Джона
Хартфильда или, скорее, Родченко.
Волков: У меня все-таки ассоциации больше с графикой. Может быть, с рисунками
Юрия Анненкова? С его кубистическими портретами советских вождей?
Бродский: Знаете ведь, у Мандельштама есть стихотворение "Грифельная ода"? Так
вот, это - "Угольная ода": "Когда б я уголь взял для высшей похвалы - / Для
радости рисунка непреложной..." Отсюда и постоянно изменяющиеся, фантастические
ракурсы этого стихотворения.
Волков: Примечательно, что Мандельштам сначала написал сатирическое
стихотворение о Сталине, за которое его, по-видимому, и арестовали в 1934 году.
А "Оду" он написал позднее. Обыкновенно бывает наоборот: сначала сочиняют оды, а
потом, разочаровавшись, памфлеты. И реакция Сталина была, на первый взгляд,
нелогичная. За сатиру Мандельштама сослали в Воронеж, но выпустили. А после
"Оды" - уничтожили.
Бродский: Вы знаете, будь я Иосифом Виссарионовичем, я бы на то, сатирическое
стихотворение, никак не осерчал бы. Но после "Оды", будь я Сталин, я бы
Мандельштама тотчас зарезал. Потому что я бы понял, что он в меня вошел,
вселился. И это самое страшное, сногсшибательное.
ода
Ода
Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
Для радости рисунка непреложной,—
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек,—
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б несколько гремучих линий взял,
Все моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему,— вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин,— Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца:
В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой — ему народ родной —
Народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее — дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска,
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твердость рта — отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко — знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь — откровенность, весь — признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь — к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада...
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна — добро живое —
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь — через тайгу
И ленинский октябрь — до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали и мы его застали.
Январь — март 1937